Ышанмайыҡ ҡына был донъяға

Ниндәйҙер сарала ул була икән, тимәк, йырлай (бик һирәк була йырламаған саҡтары), ә кисә инде, йыр байрамында Юлай Ильясов өнһөҙ ҡалһа, сәйер булыр ине.

Халыҡ йырҙары һәр береһе ниндәйҙер легендаға, тарихи ваҡиғаға бәйләнгән була, йырсы тәүҙә, уны башҡарыр алдынан, йырҙың тарихын һөйләп үтә торған. Юлай Талха улы кисә төпкә төшөп торманы, йырланы ғына.

Ышанмайыҡ ҡына был донъяға,
Үкендерә торған күптәрҙе...

Кем нимә тип уйлап ултырғандыр, башҡа: ысынлап та шулай бит, бик йыш көтмәгән ерҙән килтерә лә һуға тигән уйҙар килде. Башлыҡ үҙе йырлағанда нимә кисергән? Үҙе генә белә. Әммә был йырға бәйле (оләсәһенә) уның хәтирәһе баҫылғайны, беҙ уны бөгөн тағын иҫкә төшөрөргә булдыҡ, кем бала сағын, шул саҡта үҙен яратҡандарҙы һағынмай икән, ҡайһы бер мәл, оло тормош ығы-зығыларынан ҡасып, кире бәләкәй булып, оләсәйҙең ҡуйынына һыйынып, йәшенге килә:

Оло әсәй-оләсәй...

Это было в далеком детстве. Каждое лето родители оставляли меня, городского мальчика, в деревне у Оләсәй. Так по-башкирски называют бабушку. Я называл ее Оләсәйка. Я говорил по-русски, а она – по-башкирски. Мы понимали друг друга. Помню ее слова: «У хорошего человека должно быть видное лицо «табаҡ шикелле» – как сковорода, большое и открытое».

У Бабушки было видное лицо. Глаза зеленые, взгляд цепкий, с усмешкой. Руки от работы и времени покрылись узором вен. Узловатые пальцы не выпрямлялись. Она всегда много работала, «в колхозе работа не кончается», шутила она.

Как то в засуху для полива водой направили на картофельное поле. Растрескавшаяся земля превратилась в трясину! Я шлепал по воде и застрял по колено, не могу вылезти.

Оләсәйка на другом конце поля мотыгой работает. А мне звать на помощь стыдно. Тихонько так кричу: «Оләсәйка! Я иду!». Надеюсь, что она догадается мне помочь. Она в ответ смеется от души: «Маладис! Иди, сынок, иди!».
Я с трудом встаю. Падаю. Встаю. Устал! Слезы наворачиваются. Опять кричу: «Оләсәйка! Я иду!».
А она смеется: «Эеей, аҡҡошом! Лебеденочек мой белый! Иди ко мне! Иди!». Я весь в грязи, а она меня лебеденочком белым называет!

Много раз я тогда кричал: «Я иду!». Долго барахтался, выбрался, наконец. Бабушка так и не подошла ко мне. Это она так нас воспитывала…

Или вот другой раз, она поручила нам с братьями полоть картошку, а мы ушли на речку. Вернулись к ночи.
Оләсәйка нас особо не ругала, просто высекла всех хворостиной! И заперла в комнате. Мы плакали. Долго всхлипывали, заснули кое-как...

Проснулся я рано. Вылез во двор через окно. Оләсәйка пропускает молоко через сепаратор. Увидела меня, лицо засияло в ласковой улыбке. И нараспев так зовет:
- О-о-о-й, аҡкошом!! Иди быстрей молоко пить!!
Наливает в кружку парного молока. Я медленно пью. Оләсәйка мерно крутит ручку, гудит сепаратор. К ручке прикреплен колокольчик. При каждом повороте он звенит: «дзинь!, дзинь!». Под эти звуки бабушка поет. У нее чистый и высокий голос.
- Оләсәйка!, - спрашиваю я, - а о чем эта песня?
- Про нас с тобой, сынок! Про то, что нельзя Судьбе поддаваться. Про суровую Жизнь, которая Судьбу всегда поправит!
- Оләсәйка!, - не унимаюсь я, - а как это жизнь может судьбу поправить?
- Э-э-э-х, сынок!, - смеется она, - Время надо! Время – скажет…

С тех пор прошло много лет. И только когда вырос, пришло запоздалое, пронзительное понимание: как я любил свою Оләсәй! Сильно любил. Как никого потом на свете!
Стало, наконец, понятно, как Жизнь правит Судьбу…

А в Памяти снова то летнее утро! Где Оләсәйка, я, и ее песня…

Ҡаҫмарт буйын буйлап уҡ ҡарай,
Ҡыҙыл ҡанат та, күк бәрҙе…
Ышанмайыҡ ҡына был донъяға,
Үкендерә торған күптәрҙе...